Не могу вспомнить, когда я начала ощущать свое присутствие на этой земле. Было мне пять, а может семь лет, – и была любовь ко мне всех, кто жил рядом. Люди, кошки, птицы, собаки, цветы и бабочки – все они дарили мне необыкновенное чувство счастья.

Я была младшей, поздней в семье, вовсе не такой уж и благополучной. Но разве могла замечать маленькая девочка, сама похожая на прозрачную бабочку, что существуют вокруг злые силы. Мама меня учила своей необъятной добротой сострадать всем живущим – больным и старым, бедным и несчастным…

Так уж вышло, что в тот далекий год собрались в первый класс все мои дворовые друзья, и только я одна не имела права «по возрасту» идти с ними на этот праздник, мне не хватало каких-то полгода, чтобы быть счастливой. Видя столь неутешное горе, моя добрая мама купила все школьное обмундирование и вопреки закону, взяв за руку, повела в школу.

– Нет, нет, это не положено, – услышала я в кабинете директора. – Мы не имеем права, нас накажут.

На меня никто не обращал внимания и я расплакалась, может впервые в жизни осознав свою никчемность.

И вдруг из толпы чужих людей, гневно осуждающих маму за нарушенный порядок, выплыла белая старушка, подошла ко мне, погладила по голове и спокойно сказала:

– Да где ж это видано, чтобы крылья обрезать, если человек так летать хочет.

Ту, мою первую учительницу звали Антонина Кондратьевна. Теперь у меня были две мамы – моя, настоящая, и эта, строгая, терпеливая, всегда готовая защитить и помочь, видя отчаяние и слезы своей ученицы.

Я помню вкус желтого яблока, которое мама принесла в последний день учебы в первом классе. Оно было соленым от моих слез, ибо в табеле стояла одна четверка по арифметике.

Моя первая учительница!

Да будет земля Вам пухом! Вы учили шестилетнюю девочку бороться и никогда не дарили ничего незаслуженного, легкого, но такого желанного.

Я запомнила вкус клубники, полученной в награду за окончание второго класса. Не было больше четверок, и ягода казалась необыкновенно сладкой. Сейчас, когда ем клубнику круглый год, я не испытываю больше такого наслаждения, как той победной весной.

* * *

Иной раз я путаю воспоминания своего далекого прошлого с детством моих детей. Закрываю глаза и мы втроем – дочь, сын и я – маленькие и забавные, играем в прятки. Считаю до десяти: раз, два, три… открываю глаза и снова я в реальном мире – мама взрослых детей, и нет больше игр… Спрашиваю дочь:

– А помнишь, мы с тобой ездили в Пицунду, ты что-нибудь помнишь оттуда, из далекого детства, как ты впервые ощутила ножками не песчаный привычный  берег, а острые камушки, испугалась ступать по ним… нет? Не помнишь! …А как ты, строя замок, откопала совочком золотую цепь и тебя прозвали золотоискателем.

– Нет, не помню, а сколько мне было тогда?

– Три года, конечно, совсем еще малютка.

– Мама, – вдруг закричала дочь, – а это оттуда: «Мой бедный воробушек»?

– Да, – обрадовалась я, – оттуда, родная!

– Теперь вспоминаю, мама, ты порезала палец, а я, увидев кровь, заплакала, схватила в ванной полотенце, обернула руку, гладила, успокаивала тебя и себя: «Все пройдет, мой бедный воробушек». Видишь, я помню, – обнимала меня маленькая взрослая дочь.

Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать… Двор был первым моим театром, именно там я поняла что такое сцена, аплодисменты, зависть, неизменно сопутствующая успеху. Первой пьесой стала «Спящая красавица», и конкуренция в том детском царстве была куда более жестокой, чем в любом столичном театре. Роли делили силовым методом: только путем мордобития получали королей, принцесс, фей. Остальное разбирала малышня – разных там слуг, Кощеев, дворовых. На Красавицу претендовало сразу три девочки: Таня, Люда и я. Ростом и возрастом, к сожалению, я им уступала, но у меня были светлые, длинные волосы и вились они, как будто мне только что сделали перманент. Не зря прохожие останавливались, восторгаясь моими кудрями, а некоторые осуждающе говорили.

– Не жалко, мамаша, ребенку голову завивать, мучить?

Так вот, именно, волосы сыграли тогда решающую роль, и девчонки добровольно, без боя отдали мне Красавицу. Роль Принца досталась Людке, ибо наши мальчишки еще не верили в эту дурацкую игру с переодеванием и гримом. Целую неделю мы репетировали, вычеркивая все лишнее из пьесы, оставляя самое главное – ЛЮБОВЬ. Смешно, но целоваться меня научил мой Принц-Люда, передавая свой еще небольшой опыт. Я же полностью ей подчинялась, необыкновенно счастливая в роли Спящей красавицы.

Чтобы вызвать нездоровый ажиотаж, мы ограничили количество мест и продавали билеты по целых десять копеек!

Первые наши зрители пришли с конфетами и сладостями, а одна соседка с цветами. Она срезала их со своей клумбы – той самой, которую усиленно от нас, детей, раньше оберегала. И тот букет, я тоже помню, он достался мне. С тех пор ромашки стали на всю жизнь моими любимыми цветами… Каких только цветов не дарили мне за все годы… но ромашки!

* * *

Я обожала свою сестру, которая была на два года старше, но уже успела в пятнадцать лет оформиться и стать очаровательной девушкой. Обладательница красивых зеленых глаз и осиной талии пользовалась потрясающим успехом у мальчиков. А я все мечтала о принце, но природа не спешила одаривать меня женским обаянием и кокетством, оставляя прямодушие и неуклюжесть угловатого подростка.

В году, как назло, было так много праздников и каждый раз я получала отказ быть вместе с сестрой в ее компаниях. Но однажды вечер должен был состояться в нашей квартире – сестра отмечала шестнадцатилетие и родители оставляли жилье в обмен на мое присутствие. Впервые я должна была стать участницей праздника, и по такому случаю сестра дала мне напрокат свое платье, приталенное и с разрезом на юбке. Волосы на этот раз я собрала и мои кудри были крепко связаны в конский хвост, следуя моде.                                                     Скоро комната заполнилась гостями, смехом, музыкой. После недолгого застолья освободили середину комнаты и пары стали кружиться и топтаться на маленьком пяточке. Я сидела с девчонками на диване, но рядом со мной места почему-то становились свободны. Время шло, меня никто не приглашал, вдруг погас свет и я крикнула.

– Ой, наверное лампочка перегорела.

Но в ответ звучал дружный смех. Все продолжали танцевать, а я слышала лишь звуки музыки и поцелуев. Комната дышала этим… и еще моим отчаянием.

Темнотой и ужасом стало для меня навсегда с тех пор одиночество.

* * *

В доме у нас жила кошка. Я нашла ее маленьким грязным комочком, вырастила, вынянчила, она спала у моих ног, согревая в холодные ночи, а утром провожала в школу. Я мучила ее своей любовью, надоедала просыпающимся чувством материнства, заворачивала в одеяльце и качала на руках… Вначале она, бедная, сопротивлялась неестественной позе, но вскоре, осознав безнадежность, засыпала, мурлыкая под мою колыбельную. Так, с кошкой на руках я обедала, делала уроки. Но мой котенок рос, рвался на свободу и я не могла больше удерживать ее своей любовью – ночью, под окнами неистово пели кошачьи серенады ее соплеменники. Плоды тех ночей очень скоро стали заметны, моя любимица готовилась стать мамой, и теперь избегала меня, боялась лишнего прикосновения. Спать ложилась только на пол, оберегая раздобревшее тело от беспокойных детских снов. Спустя время она исчезла.

– Ищет себе место, – успокоила меня мама. – Видимо срок подошел.

Срок действительно подошел и через пару дней она вернулась, жалобно мяукая, волоча разбухший живот. Бешено выпучив глаза, она металась из угла в угол.

– Мама, что делать?.. она помощи просит!..

Мама пыталась ее поймать, но кошка не давалась в руки, ее стон стал переходить в крик… Я плакала, звала, поставила воду, умоляя подойти, но несчастная, видимо, и сама не понимала, что с ней происходит… На некоторое время схватки прекратились, она подошла к воде и с жадностью выпила, но после минутной передышки боль вернулась, она выбежала во двор, оставляя за собой на земле кровавый след… Навсегда остались в животе ее нерожденные дети. Жутким потрясением стали для меня страдание и смерть моего друга. Как много потерь было в жизни, но первая…

* * *

Розовое детство кончилось очень быстро, я его почти и не запомнила. Только ощущение безоблачного счастья и тепла приходят на память, когда вспоминаю те дни. Зато отчетливо вижу первые жестокие схватки с действительностью… Вот сегодня бы мне ту силу и уверенность, с какой тогда, подростком, я защищала себя в детском обществе. Росли со мной во дворе и претендовали на роль лидеров две девчонки – Тоня и Люся. Тоня воспитывалась в семье богатых и деспотичных стариков. Мамаша, родив ее рано, все не оставляла надежды найти нового мужа. Она жила одна, на соседней улице, и в перерывах между выборами претендентов брала на ночь дочь к себе. Старики воспитывали, вернее дрессировали внучку, методом кнута и пряника, и девчонка росла дикой, тупой и драчливой. Если нам давали полную свободу в выборе игр и площадок, то Тоня всегда должна была быть под постоянным контролем. Они вмешивались в ее мир, навязывали свои взгляды и принципы, которые были отнюдь не идеальными. Училась Тоня плохо, за что бывала нередко бита своими наставниками. Одно время она зачастила к нам в дом, видимо ей недоставало внимания и тепла в семье. Однажды под большим секретом она призналась, что разыскала родного отца. Мы, соврав старикам, что идем в зоопарк, пошли знакомиться с Тониным папашей. Дверь открыл заспанный, лохматый мужик, с такими же как у Тони выпуклыми глазами.

– Вы Анатолий? – спросила я.

– Доченька, – схватил меня в объятия лохматый.

– Постойте, – сопротивлялась я его ласке.

– Молодец, ты красавица, на меня похожа, – шутил он.

– Да, дайте сказать, вот Тоня, а я ее подруга.

От мгновенного оцепенения и следа не осталось, он с такой же страстью набросился на Тоню.

– Доченька, прости идиота, не узнал, заходите девчонки, надо отпраздновать.

Комната была такая же грязная, как и хозяин, но в мгновение ока на столе оказались чекушка водки, сало и огурцы.

– Мы не пьем, – закрыла я ладонью предложенный стакан.

– Ой, простите девчонки, сколько же вам, тебе доченька?

– А сколько дашь? – разошлась Тоня.

– Пятнадцать… – неуверенно промямлил он.

– Не помнишь, папаша, дату?

– Счас, вспомню, ой, тебе тринадцать должно быть, – казни, отца, не помню.

Анатолий не забывал опустошать содержимое стакана и скоро речь его прервалась пьяными слезами.

– Это твои старики сволочи, они нашу жизнь поломали, Верку от меня отвадили, не пара видите ли ей, а знаешь, как она меня любила, доченька…

– А ты? – серьезно спросила девочка. – Где ж пропадал столько лет?

Мужик замолчал, налил оставшееся, выпил медленно, не поморщившись и не закусывая.

– В тюрьме, – выдохнул он короткий ответ. – Подставили меня, да что ж там теперь.

– Нам надо идти.

– Тонечка, приходи, увидишь, я поднимусь, только бы знать, что кому-нибудь нужен…

Мы шли домой, Тоня все молчала, только заметив на углу дежуривших стариков, зло бросила.

– У всех родные, как люди, у меня – дерьмо.

После нашего похода Тоня все больше искала дружбы со мной, видимо рассчитывая найти во мне единомышленницу. Она стала ревновать меня ко всем ребятам, обижалась и навязывала только свое общество. Девчонки, как признака наука, в таком трудном подростковом возрасте, намного злее, чем их сверстники, мальчишки. Мои ровесницы дрались, не уступая ни кому ни в чем. Сначала из-за игрушек, кукол, потом из-за ручек и тетрадей, а уж после яблоком раздора стали мальчики. Но что-то я не припоминаю, чтобы этим методом пользовалась я сама. Хотя один случай сумел вытянуть из моего нутра то животное состояние, когда рассудок тебе не подчиняется и становится совсем не страшно.

И мне не стыдно, а даже наоборот, я с восторгом раскапываю в далеком прошлом этот эпизод. По сравнению с моими подружками я казалась намного младше. Только спустя три-четыре года, к шестнадцатилетию, за лето я выскочила сразу вперед, очевидно накупавшись и надышавшись впервые морем. А тогда, то ли защитная реакция, то ли миролюбивый характер не втягивали меня в рукопашные бои. Как я уже говорила, Тонина ревность принимала дикие формы, она устраивала скандалы, истерики, делала все, чтобы я принадлежала только ей. Другие ребята уже смеялись над моей безропотной покорностью, а Тоня все искала повод доказать, что она незаменима.

Моя мама никогда ничего от нас не прятала, кошелек всегда лежал на виду, и если кому-нибудь нужны были деньги, мы дети, всегда спрашивали. В этот день в кошельке была сумма, предназначенная для оплаты коммунальных услуг, и после обеда я должна была в сберкассе оплатить счет. После уроков мы с Люсей и Тоней зашли ко мне, чтобы помочь Тоне по математике. Наверное часа полтора мы занимались, а потом девочки пошли по домам, я собралась в кассу, но кошелька не было… Обыскав всю квартиру, пошла к Люсе, я не находила нужных слов, не знала, как спросить о пропаже.

– Мы были вместе… и у меня исчезли деньги… из дома.

Люся зарделась и тихо сказала:

– Неужели, я могла взять, ты соображаешь.

– Прости!

Я вызвала Тоню и повторила свой вопрос.

– Надеюсь, меня-то ты не подозреваешь.

Я молча ушла домой. Вечером в дверь постучали, в дверях стояла Люська, заплаканная с красными глазами.

– У меня нет алиби, но в моем портфеле лежал кошелек, это твой? Ты веришь мне?

Я открыла кошелек, деньги и квитанции были на месте.

– Ну, пойми, если бы я взяла, я бы ни за что не пришла, идем к ней, – потянула она меня.

– Как ты докажешь? У нас нет свидетелей.

– Идем.

Мы вызвали Тоню во двор и там Люська схватила ее за горло и начала душить; у нее был свой метод борьбы за справедливость.

– Признавайся, сволочь, иначе придушу, – шипела она.

– Я пошутила, – задыхалась и таращила на нас и без того выпуклые глаза, Тоня.

Люся убрала руку с ее горла.

– Ну, теперь ты поняла?

– Не приходи больше ко мне, Тоня, – попросила я ее.

– Больно ты мне нужна, жидовка.

Вот тогда я что-то сделала… Я била врага, который ворвался и окопался в моей жизни. Это не было изящной пощечиной. Это была дуэль, схватка. За что дралась, осознала много позже, ощутив себя чужой на земле, где родилась.